Дневник читателя: Собор Парижской Богоматери

_Чего действительно не отнять из заслуг Виктора Гюго, так это умения окунуть читателя не просто в историю, а во время и в местность. Да, чтобы мочь окунуться в определенный исторический и географический момент, нужно быть нехило подкованным во многих вопросах. А я никогда не отличалась особенным умением в историю или архитектуру, но тексты этого автора так изящны и живописны, что и я все равно многое увидела и прочувствовала. И во время этой невероятной воображаемой экскурсии по средневековому Парижу непрерывно растет желание в живую увидеть и Гревскую площадь, и крысиную нору, и улицу перерезанного горла, и, конечно, сам Нотр-Дам.

_Но приятнее всего для меня в литературной манере Гюго является то, как он умело "маскирует" местность под историю. Историю, которая как по маслу вписывается в каркас. Историю про обычных людей, где-то запутавшихся, подменивших истинное ложным, а где-то, напротив, таких праведных. И это делает историю и ее героев крайне человечными и земными.

_И наивную цыганскую девушку, которая искала своих родителей, но потом влюбилась. Влюбилась так крепко и беззаветно, что готова была пожертвовать и своими целями, и всей своей жизнью. И пусть эта безответная влюбленность и жертвы в ее имя кажутся мне глупыми, но это все так сильно переплетается в Эсмеральде с ее храбростью и самоотверженностью, что вызывает невольное глубокое уважение к ней. Эта названная циганка не готова ни на каплю предать свои ценности, и эта невероятная сила ее натуры пробивается сквозь годы и годы, просачивается сквозь слова на бумаге прямиком в настоящий момент, в сердце читателя.

_И архидьякон Клод Фролло, который прожил свою не маленькую жизнь, но так и не научился себя понимать. Делая добрые поступки не для сердца, но для выгоды, он так и не стал истинным представителем церкви. 
_Выстроив свою жизнь вокруг своего брата, он как будто бы следовал руководству благочестивого человека. Но реакция священника на все выходки Жеана и на его смерть в конечном итоге, вызывает вопрос: любил ли он брата на самом деле? Клод взял опеку над Квазимодо, потому что чувствовал, что так надо, и потому что полагал - это обеспечит его непутевому брату место в раю. Возможно это так же был и порыв сердца, но в очень незначительной степени, как мне показалось. 
_Так же Клод полагал, что любит девушку-циганку, но согласился спасти ее от смерти, на которую сам же ее и подписал, только если она примет его. Его, который чуть не убил возлюбленного Эсмеральды. И, получив отказ, архидьякон удалился со сцены. 
_Все его добрые и правильные поступки - условность на условности, а настоящая доброта утеряна в каком-то далёком прошлом, потому что почти не была в потреблении. Мне думается, что если бы Клод знал себя, свои желания и своё призвание, он бы не выбрал тот путь, который выбрал. Как минимум, не стал бы священником. Потому что то зло, что из него вырвалось, не могло быть в нем всегда. Его зло - это сумасшествие, результат его глухости к своему сердцу, попыток сделать из себя робота. Результат отчаянья души достучаться до хозяина.

_И верный Квазимодо, с детства не принятый даже своими родителями. На мой взгляд, это самая положительная фигура в книге. Его благодарность не знает границ. Он прекрасно осознает свою убогость для окружающих, принимает ее и живёт с этим, потому что понимает, что ничего здесь исправить не сможет. 
_Но он не просто слабоумный урод, это его осознанные мысли. Ведь одновременно, видя, что люди, считающие его зверем, к животным относятся с лаской, он усмехается над этой несправедливостью, указывая, как на причину, то, что в своём уродстве он просто ещё похож на человека. И это интересная взаимосвязь: как будто именно человеческие черты делают существо чем-то отрицательным.

_Квазимодо ни от кого ничего не требует. Но он помнит тех, кто был добр с ним, и старается им отплатить в ответ. Не зная настоящей любви он любит любого, кто хоть как-то ему посочувствовал. Ему не жалко себя, и это наделяет горбуна каким-то скрытым даже от него самого величием.

_И конечно нельзя не упомянуть  о том, что уже вторая книга Гюго, прочитанная мной, поднимает вопрос отверженных людей. Очевидно, эта тема занимала немало голову французского классика, а Собор в том числе является одной из ступеней, ведущих к написанию романа-эпопеи "Отверженные".

_Нотр-Дам показывает людей отвергнутых, сформировавшихся вне общества, и потому не впитавших привычные большинству штампы и алгоритмы мышления. И в очередной раз такие люди в истории писателя оказываются чище тех, кого общество приняло, из кого оно состоит.

Они не думают о себе и просто делают, отдаются чувствам. Они на столько просты, и благодаря этому их чувства самые искренние и правдивые, без примеси лицемерия, зависти и прочего, присущего людям в ячейках.

_С одной стороны принимающий свою нелегкую судьбу Квазимодо, отдающий всего себя во имя любви к Циганке. С другой стороны Клод Фролло, готовый отречься от всего святого, убить ту, которую назвал своей возлюбленной, потому что она не захотела ему принадлежать. 

_С одной стороны несчастная циганка, готовая погубить свою жизнь ради нескольких минут с красавцем Фебом, сделав его солнцем всей ее жизни. С другой стороны сам Феб, которому бы только разок воспользоваться этой влюбленной дурочкой, но который не собирается отрекаться ради нее ни своим служебным положением, ни своей благородной невестой.

_Удивительно живо описано то, как ничего не имеющие люди готовы отдаться сами, и то, как те, кому есть что отдать, только забирают и поглощают. 
_И эта ужасающая закономерность словно взывает к справедливости. Она говорит "смотрите, как это ужасно! Смотрите, как хорошие люди страдают, а счастливые не делают для мира ничего полезного, и даже сам король движим отнюдь не гуманными целями! Смотрите! И если вам все ещё плевать на справедливость, то ваша душа - вылитый глухой звонарь"

Цитаты:

1.

«...полагаю, что если сущность поэта может быть обозначена числом десять, то какой-нибудь химик, анализируя и фармакополизируя ее, как выражается Рабле, вероятно, нашел бы в ней одну десятую корыстолюбия и девять десятых самолюбия. В ту минуту, когда двери распахнулись, пропуская кардинала, эти девять десятых самолюбия Гренгуара, распухнув и вздувшись под действием народного восхищения, достигли удивительных размеров и задавили неприметную молекулу корыстолюбия, которую мы только что обнаружили в натуре поэтов. Впрочем, молекула эта драгоценна: она представляет собой тот балласт реальности и человеческой природы, без которого поэты не могли бы коснуться земли.»

2. О Квазимодо:

«Впрочем, следует отдать ему справедливость: его злоба, надо думать, не была врожденной. С первых же своих шагов среди людей он почувствовал, а затем и ясно осознал себя существом отверженным, затравленным, заклейменным. Человеческая речь была для него либо издевкой, либо проклятием. Подрастая, он встречал вокруг себя лишь ненависть и заразился ею. Преследуемый всеобщим озлоблением, он наконец поднял оружие, которым был ранен. Лишь с крайней неохотой обращал он свой взор на людей. Ему вполне достаточно было собора, населенного мраморными статуями королей, святых, епископов, которые по крайней мере не смеялись ему в лицо и смотрели на него спокойным и благожелательным взором. Статуи чудовищ и демонов тоже не питали к нему ненависти – он был слишком похож на них. Насмешка их относилась скорее к прочим людям. Святые были его друзьями и благословляли его; чудовища также были его друзьями и охраняли его. Он подолгу изливал перед ними свою душу. Сидя на корточках перед какой-то статуей, он часами беседовал с ней. Если в это время кто-нибудь входил в храм, Квазимодо убегал, как любовник, застигнутый за серенадой. Собор заменял ему не только людей, но и всю вселенную, всю природу. Он не представлял себе иных цветущих живых изгородей, кроме никогда не блекнущих витражей; иной прохлады, кроме тени каменной, отягощенной птицами листвы, распускающейся в кущах саксонских капителей; иных гор, кроме исполинских башен собора; иного океана, кроме Парижа, который бурлил у их подножия. Но что он любил всего пламенней в своем родном соборе, что пробуждало его душу и заставляло ее расправлять свои жалкие крылья, столь беспомощно сложенные в тесной ее пещере, что порой делало его счастливым, – это колокола. Он любил их, ласкал их, говорил с ними, понимал их. Он был нежен со всеми, начиная с самых маленьких колоколов средней стрельчатой башенки до самого большого колокола портала. Средняя колоколенка и две боковые башни были для него словно три громадные клетки, в которых вскормленные им птицы заливались лишь для него. А ведь это были те самые колокола, которые сделали его глухим; но ведь и мать часто всего сильнее любит именно то дитя, которое заставило ее больше страдать. Правда, звон колоколов был единственным голосом, доступным его слуху. Поэтому сильнее всего он любил большой колокол. Среди шумливой этой семьи, носившейся вокруг него в дни больших празднеств, он отличал его особо. Этот колокол носил имя «Мария». Он висел особняком в клетке южной башни, рядом со своей сестрой «Жакелиной», колоколом меньших размеров, заключенным в более тесную клетку. «Жакелина» получила свое имя в честь супруги Жеана Монтегю, который принес этот колокол в дар собору, что, однако, не помешало жертвователю позже красоваться обезглавленным на Монфоконе.»

3.

«Более того, автор не мыслит, каким образом можно было бы дополнить подобного рода сочинение вставками, написанными позже. Это зависит не от нас. По мнению автора, роман, в силу известного закона, зарождается сразу, со всеми своими главами, драма – со всеми своими сценами. Не думайте, что можно произвольно изменять количество частей единого целого, этого таинственного микрокосма, который вы именуете драмой или романом. Прививка или спайка плохо срастаются с такого рода произведением. Оно должно вылиться сразу в определенную форму и сохранять ее. Написав произведение, не передумывайте, не поправляйте его. Как только книга вышла в свет, как только пол этого произведения, мужской или женский, признан и утвержден, как только новорожденный издал первый крик, – он уже рожден, существует, он таков, каков есть; ни отец, ни мать уже ничего не могут изменить; он принадлежит воздуху и солнцу, предоставьте ему жить или умереть таким, каким он создан. Ваша книга неудачна? Тем более! Не прибавляйте глав к неудачной книге. Ваша книга неполна? Ее следовало сделать полной, зачиная ее. Ваше дерево искривлено? Вам уже его не выпрямить! Ваше произведение худосочно? Ваш роман не жизнеспособен? Вы не вдохнете в него дыхание жизни, которого ему недостает! Ваша драма рождена хромой? Поверьте мне что не стоит приставлять ей деревянную ногу.»

4. Жеан Фролло о Клоде Фролло

«Открывая свое сердце навстречу всем ветрам, следуя лишь одному закону -- влечениям природы, дозволяястрастям своим изливаться по руслам своих наклонностей, Жеан, у которого источник сильных чувств пребывал неизменно сухим, так щедро каждое утро открывались для него все новые и новые стоки, не понимал, не мог себе представить, с какой яростью бродит и кипит море человеческих страстей, когда ему некуда излиться, как оно переполняется, как вздувается, как рветсяиз берегов, как размывает сердце, как разражается внутренними рыданиями в безмолвных судорожных усилиях, пока, наконец, не прорвет свою плотину и не разворотит свое ложе.»

5. О Клоде Фролло

«Он разворошил всю таившуюся в глубинах его сердца ненависть, всю злобу и беспристрастным оком врача, который изучает больного, убедился в том, что эта ненависть и эта злоба были не чем иным, как искаженной любовью, что любовь, этот родник всех человеческих добродетелей, в душе священника оборачивается чем-то чудовищным и что человек, созданный так, как он, став священником, становится демоном.»